Небовидец
Евгений Чигрин.
Невидимый
проводник.
Стихотворения. – М.:
ИПО «У Никитских ворот», 2018. – 204 с.

В издательстве «У Никитских ворот» вышла новая книга известного поэта Евгения Чигрина, казалось бы, озаглавленная загадочно: «Невидимый проводник», но на самом деле – с названием-ключом ко всему образному строю поэтического сборника. Потому что мир невидимый, населённый призраками прошлого, тенями и мифологическими образами, не просто сосуществует с миром видимым, откуда в стихи к Евгению Чигрину как бы сами, по своей воле, стекаются детали, но в этой книге превалирует над ним, придавая стихам вневременную поэтическую многослойность. Туман, вьюга, метель, полумрак, бессонница – условия для победы вдохновения над бытом, вплетающегося беглой конкретикой в мир воображения, внезапно придавая ему трагический абрис обречённой завершённости, который способны разорвать только слово и музыка: «…Включаю свет… и снова выключаю, и музыка стоит над головой». Именно тогда «привиденья / Стекаются на сумеречный свет / Да лепится мотив стихотворенья…»

В стихах Евгения Чигрина не просто упоминаются любимые им музыкальные инструменты, но сами строки как будто становятся то скрипкой, то гобоем, то флейтой. Весь мир для поэта музыкален:

Море, которое всё – как соната в раю,

Ангелы с лютнями в южной
тональности тонут…

Музыка сливается с живописью,
красками:

Миры Марке: от мелкого куста

До старой баржи… Сумерки, пейзажи

Сыграл бы я, как музыку с листа,

На скрипочке стиха…

Автор живёт в нескольких реальностях сразу, они то сливаются в его поэзии, то отходят одна от другой, и через щели между ними (и как бы между строками) струится на читателя какой-то печальный ностальгический свет:

Этот бухтовый свет возникал

и стелился везде…

О чем ностальгия? О несбывшемся? Скорее, о простой жизни, закрытой тенью страстной тяги души к бессмертию, тяги, обращающей живых в тени: «В апельсиновом свете рассеянность и / Под каш-танами тень: мы и сами как тени».

Поэт живёт в культурологическом пространстве (Чигрин – поэт-эрудит, и оттого такое богатство образов, такое разнообразие лексики):

В огромном соборе, в струящемся
свете видений,

В святилище,
где королей примерещились тени,

Я слушаю, как Монтеверди играют
по небу,

По нотам бросают любовь
непотребному Фебу.

Даже для путешествий (а география стихов многообразна и разновекторна), на мой взгляд, источник импульса – поэзия: это и Блок («Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран»), и, конечно, экзотическая романтика Гумилёва. Но поэтические путешествия лирического героя Евгения Чигрина не линейны и происходят не на земной плоскости (реальные – лишь повод для стихов), а в историко-мифологическом, то есть опять же культурологическом, многомерном пространстве – ещё один их источник, скорее всего, здесь: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса».

Тютчевское «Душа моя – Элизиум теней» меняет направление путешествия – теперь оно устремлено в глубину самого себя.

Именно от «Элизиума теней» – ещё одна, своеобразная и глубокая, поэтическая реальность Евгения Чигрина: сновидная, наполненная почти гипнагогически-галлюцинаторными образами и готическими персонажами: демонический романтизм, в меньшей степени от Жуковского и романтиков XIX века, больше от предсимволистов и символистов, а романтическое острие, упираю-щееся в тему смерти, указывает нам на Бориса Поплавского.

Но у Чигрина нет той тяги к смерти, которая присутствовала у Поплавского, возможно, пострадавшего от власти жизненного контекста символизма, для Евгения Чигрина смерть – некая программа сохранения, в случае поэзии – сохранения духа: «…нет, весь я не умру…». «Мы встретимся только в метафоре Бога?» – спрашивает Евгений Чигрин в одном стихотворении. Но в другом тот же, казалось бы, вопрос утрачивает жёсткость метафорического архиватора и становится удивительно тонкой и печальной эмоцией памяти:

И что-то там за мёртвым лесом, что

Похоже на видение без смысла…

На мальчика в летающем пальто,

На девочку, что облаком повисла.

Впрочем, Мнемозине, живущей в стихах Чигрина, не очень уютно: она всё время, овеваемая живой музыкой, пасует перед живыми впечатлениями. И сам поэт часто отдаёт приоритет не ей, а острому ощущению, правда, как бы каменеющему или сгорающему по ходу его фиксации:

Стекает жизнь на кончике пера…

Пока я помню… Я забуду скоро.

В каком отсеке памяти зола

Сгоревшего, как счастье, разговора?

Счастье? Не правда ли, редкий гость в стихах? Но у Евгения Чигрина присутствует не только слово, но и само ощущение счастья – пусть мимолётного, мгновенного, но имеющего даже вкус детских сладостей, разноцветное и звучащее. Однако ад и рай равно близки поэту. И Мнемозина, всё-таки набирая силу от строки к строке, как бы мстит поэту за живую музыку и живые краски:

…В мозгах музей вчерашнего… кладовка: фрагменты, сновидения, дары,

Билет в кино, от счастья упаковка, и лёгкий свет, и яркие шары…

И вновь ощущения реальности

оттесняются «Элизиумом теней»:

Такое чувство, будто часть меня

Находится в среде потусторонней…

Внезапно в эту поэтическую потустороннюю среду проникает сильный гоголевский отсвет. Гоголевские мотивы, как в кошмарном сне, трансформируются в постмодернистскую иронию:

В голове сновидений смеётся
философ Хома.

Он женился на панночке:
клады, офшоры, дома…

Ирония перетекает в фаустовский ночной кошмар:

В его шкафу скелеты как на выбор: в ночное время – тема хоть куда,

С бессонницей в обнимку (бес подсыпал) он из забытых лепит города,

Открыв не дверь, но – щели Мнемозины, в которых то, что изменить нельзя.

Стекаются забытые картины:

стыдом прошиты эти паруса…

Процитированное стихотворение «Портрет» – это реванш Мнемозины, ночной час её полной власти над сознанием (точнее, подсознанием) поэта и тревожный вопрос: «Живее кто? Портрет? Его хозяин?» – по сути, отражение вечной метафизической дилеммы искусства: что первично – автор или образ, кто кого вызвал из тени?

И если такой вопрос возник при чтении стихов, мы, без сомнений, встретились не просто со стихотворчеством, даже при высочайшей формальной виртуозности стоящим всегда лишь у порога невидимого и не-уло-вимого, а с подлинной поэзией. В данном случае – с поэзией Евгения Чигрина.

Мария Бушуева